— А я поспешу в Центр. Постараюсь не опоздать.
— Боитесь, что там будет жарко?
— Уверен в этом. Но что делать?
— Вы правы. Но только — Дан, не обижайтесь, вроде бы и не мое дело, однако, хочу сказать вам… Не тащите женщину на гибель. Да-да, Еву, не делайте большие глаза, тут и слепой бы все увидел. Я понимаю — она сама хочет, там ее пациенты и так далее. Но все они — все, кто есть и еще окажется там, — скорее всего обречены: вы же слышали речь и видели толпу. Зачем же лишние жертвы?
— Простите, Гектор, но вы не понимаете…
— Да все я понимаю, я же вам сказал… Но вот именно поэтому — не берите греха на душу. И не только потому, что она и так уже вымоталась до последнего, пусть она даже сможет взять машину, но там-то, Дан, там… Вы — я не знаю, кто вы такой, и не хочу знать, но вижу, что вы малый прочный и, надеюсь, выкрутитесь, а если и нет — что же, все от Бога; но вот она… Так что я вам всерьез советую: уходите, пока она еще не пришла в себя. Иначе вам ее не удержать, а без вас она, быть может, и не рискнет, а может быть муж ее удержит…
— Вы правы, Гектор, — сказал Милов, помолчав. — Тогда объясните — как мне добраться туда кратчайшим путем. Я плохо знаю город, вернее — почти совсем не знаю.
— Скорее надо думать о самом безопасном пути.
— На это уже нет времени. Я ведь всерьез боюсь за всю Европу, Гектор, за весь мир, я перед вами не роль играю.
— Ну, дело ваше. Сейчас я вам нарисую, так будет вернее.
На листке из блокнота Гектор набросал схему.
— Вы легко разберетесь. Двинете пешком?
— Как получится.
— Сейчас пешком проще.
Милов кивнул и сказал:
— Дайте-ка и мне листочек.
Не садясь, он написал: „Ева, дорогая. Вам лучше) пока побыть дома. Я навещу Центр и вернусь. Берегите себя“. Он покосился на Гектора и дописал еще; „Целую. Ваш Дан“. Проставил время. Гектор стоял у окна, глядя на улицу.
— Ну, все, — сказал Милов, справившись с желанием попросить журналиста просмотреть его записку: в своей английской орфографии он не был уверен — но в конце концов, не для чужих глаз это было написано. — Пойду.
— Я тоже, — откликнулся Гектор.
— Оставить ее одну — не опасно?
— В этом доме — ничуть. Наоборот. Тут надежно.
— Пожалуй. Мгновение, я только положу записку.
Он на цыпочках вошел в ту комнату, где лежала Ева.
Она спала, постанывая во сне, один раз скрипнула зубами. Милов постоял, глядя на нее, борясь с искушением подойти. Туфли — его, миловские, — валялись рядом с диваном. Их он подобрал, чтобы потом, в холле, переобуться. Записку сложил пополам, домиком, и поставил на низкий круглый стол близ дивана. Еще раз посмотрел на Еву. Вдруг усмехнулся, снял свой дивный галстук — теперь он уже не нужен был — и тоже положил на стол, по соседству с запиской: эту пеструю тряпку она заметит во всяком случае — и улыбнется… Повернулся и вышел. В холле переобулся, взял прислоненный к стене автомат, закинул за спину.
— Вы обещали мне пистолет, — напомнил Гектор.
Милов вынул из глубокого кармана армейский, позаимствованный на бензозаправке.
— Постарайтесь при случае раздобыть что-нибудь более убедительное, — посоветовал он.
— Вроде этого, вашего?
— Вот именно.
Они тихо затворили за собой обе двери. На втором этаже по-прежнему дежурили. Гектор сказал строго:
— Мадам остается дома. Господин Рикс скоро прибудет. Так что будьте внимательны.
Он начал спускаться. Полицейский сказал своему напарнику:
— Проводи господ, чтобы там — сам понимаешь…
Доброволец щелкнул каблуками и последовал за Гектором. Тогда полицейский проговорил едва слышно:
— Колонель…
Милов посмотрел на него взглядом, выражавшим абсолютное непонимание.
— Простите, офицер — вы и тоща уже что-то говорили мне, но боюсь, что вы приняли меня за кого-то другого. Извините, я спешу.
— Прекрасная погода на дворе, не правда ли? — спросил капитан полиции вместо ответа.
Милов прищурился:
— Вы полагаете, можно не брать зонтика?
— Разве что от солнца.
Милов напрягся:
— Слушаю. Докладывайте.
— Капитан Серое, из Службы. Мы вас ждали еще вчера, я опознал вас по галстуку…
— Вчера я попал в охоту.
— Возможно, вам просто не повезло: вы видите, что здесь происходит. Полиция, по сути, распущена, армия стоит в стороне… Но даже вчера было бы уже поздно. Все мы опоздали. Но главное — мы ошибались: по цепочке шел не наш товар. Мы не успели выяснить, что именно перевозили, но только не нарки. Теперь цепочка порвана. Будут приказания, колонель?
Милов пожал плечами.
— Цепочку я видел — обрывки… Не знаю, капитан. Старайтесь выжить, не влезая в эти дела слишком глубоко — вот все, что могу посоветовать.
— Голова идет кругом… — пожаловался полицейский. — А вы попытаетесь выехать?
— Капитан! — сказал Милов с упреком: — Начальство, как известно, не спрашивают. — Повернулся и заспешил вниз.
Гектор ждал в подъезде. Добровольца не было видно.
— Что у вас там за секреты? — подозрительно спросил журналист.
— Ну, какие у нас могут быть секреты, — сказал Милов. — Просто хотел уточнить дорогу.
— Ладно, не хотите — не говорите, — обиженно проговорил Гектор. — Зато я тут узнал еще одну интересную новость. Этот доброволец — фром, понимаете?
— Да будь он хоть папуасом…
— Вы не понимаете ситуации, Дан. Понимаете, оказывается, фромы под шумок решили отделиться от Намурии, раз все идет вверх дном…
— Я же вам говорил: экологические кризисы порой принимают странные формы, — усмехнулся Милов. — Ну, двинулись?
Они вышли на улицу. Там было дымно. Гектор сказал:
— Будем живы — встретимся.
— Все бывает, — сказал Милов.
И они зашагали — каждый в свою сторону.
Милов шел по тротуару тем обманчивым шагом, какой кажется неторопливым, но на самом деле позволяет развивать немалую скорость. С дубовым листом на рукаве, с автоматом за спиной, он ничем не отличался от большинства других людей на улице; те жители, у которых не было ни листьев, ни оружия, ни желания участвовать в происходящем, отсиживались, надо полагать, в домах, надеясь, что происходящее их не коснется. Костры из книг чадили, зато мебель, тоже выброшенная кое-где под горячую руку, горела весело.
„Интересно, — подумал Милов, спокойно вышагивая, — очень даже интересно… По правилам, мне действительно надо как можно скорее покинуть страну — мне здесь больше делать нечего как должностному лицу. Но вот как человеку… Если ты человек, то не можешь так просто сказать себе: это не моя страна, не мой народ, это их внутренние дела, меня вся кутерьма совершенно не касается, пусть жрут друг друга, если это им нравится — главное, чтобы у меня дома все обстояло благополучно… Не можешь хотя бы потому, что нет больше домов-крепостей, и все, что происходит в одном, завтра перекинется и на другой; в наши дни всякий политический процесс подобен если не чуме, то уж во всяком случае СПИДу, и сколько ни кричи: „у нас этого нет“ — завтра же убедишься, что — есть, и еще сколько!.. Нет, удрать сейчас — это не для меня. Но, значит, надо становиться на чью-то сторону. А на чью? Я и сам считаю, что наука с техникой вместе с политическим руководством виноваты, беспредельно виноваты — не думали, не хотели предвидеть последствий, полагали, что нашли путь к счастью, и на деле предавались эгоистической эйфории безответственного создавательства — а создавательство не имеет права быть безответственным и бесконтрольным, порнография существует не только в искусстве, на и в науке, в прикладной науке, и уж тем более — в инженерном творчестве. Надо было вовремя схватить за руку — никто не схватил, поэтому теперь хватают за горло, чтобы задушить. И ведь задушат, рука не дрогнет. Постой, по сути дела, ты сам себе и от собственного имени излагаешь программу Растабелла? Выходит, так. Значит, ты на их стороне? Да нет же! Ну, а почему же? Он прав, а ты против него — значит ты неправ? Тогда не лучше ли тебе и в самом деле удрать за границу, к своему официальному начальству, и не забивать себе голову всей этой несуразицей? Да нет, не так просто, — ответил он сам себе. — Потому что ты отлично понимаешь: Растабелл прав, но борьба сейчас идет не за Растабелла или против, нет, идет самая обычная, примитивная борьба за власть, причем не демократическая борьба, а борьба за диктатуру, за власть фашистского типа, природа же пригодилась как лозунг, только и всего. Думаешь, новое правительство, утвердившись, сразу же станет заботиться о природе? С первого взгляда можно подумать, что так и будет: заводы не дымят, что-то уже взорвано, как ты сам слышал… Но интересно: что именно остановлено, что именно взорвано, а что просто приостановлено на денек-другой? Это же крайне сложно: людей-то кормить все равно надо, и если ломают одну систему кормления, ее надо заменить другой — а кто об этом слышал? Вот интересно, а деловые интересы того же Рикса при этой операции пострадали? Не верю. Просто мы предполагали, что Рикс оперирует по-крупному наркотиками, а, оказывается, у него был какой-то другой бизнес, и мне очень интересно — какой же, и что ему это дает…“
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});